Затянувшийся кризис, этическая перспектива и силовой сценарий. Мнение Татьяны Щитцовой

На мой взгляд, в комментариях многих экспертов преобладает стремление давать общую оценку ситуации на основе позитивистского подхода, ограниченность которого при анализе сложных социально-политических процессов не раз отмечалась исследователями. В результате, предлагаются или очень узкие (редукционистские) толкования, или же позитивистская установка сочетается с необоснованными обобщениями, имеющими субъективную мотивацию.

В этих кратких заметках я хочу затронуть несколько моментов, которые часто остаются за рамками «трендовой» экспертной аналитики. 

Начавшийся в 2020 общественно-политический кризис продолжается. Об этом свидетельствуют, в первую очередь, непрекращающиеся репрессии, а также непрекращающаяся экономическая и политическая эмиграция. Продолжение репрессий говорит о том, что режиму, вопреки заявлениям и продвижению ВНС, не удается выйти на уровень новой (посткризисной) стабильности, которая могла бы быть описана в терминах нового социального контракта. Общественный порядок обеспечивается политическими преследованиями и устрашениями. Его стабильность всегда под вопросом, другими словами — это стабильность кризиса.

Определение «общественно-политический» предложено для того, чтобы избежать редукции (внутреннего) беларусского кризиса к кризису легитимности власти. При всей бесспорной важности этого момента, нельзя сказать, что такая дефиниция является исчерпывающей. Кризис возник не только вследствие фальсификации итогов выборов, но и вследствие злоупотребления госорганами монопольным правом на применение насилия. Этическая перспектива (общественный этос) изначально была конститутивной в генезисе протестного движения (ключевой слоган: «стоп насилие»). Соответственно,

люди выступали не просто против Лукашенко. Речь шла и идет о том, чтобы сменить саму систему репрессивного авторитаризма, сложившуюся при его правлении 

Демократическое протестное движение возникло из специфического объединения этической и политической перспектив. Продолжая репрессии, режим перформативно доказывает, что в Беларуси имеет место критическое расхождение между желанием людей жить в соответствии с локальным демократическим этосом и патриархатно-авторитарной моделью отправления суверенной власти. В этом смысле

мирный протест, как этико-политический ответ на бесконтрольное насилие суверена (никто per definitionem не может контролировать суверена), был и остается концептуальной рамкой демократического движения 

Общественно-политический кризис в Беларуси, затронувший, конечно же, и экономическую сферу, затянулся по целому ряду причин. Главными из них являются, с одной стороны, путинская поддержка и коалиция режима с Кремлем в войне против Украины, с другой — этико-политический антагонизм между репрессивной автократией и демократической формой жизни, которая релевантна беларусскому обществу. При такой поляризации базовых цивилизационных ориентиров невозможно, как уже отмечалось ранее, рассчитывать на какую-то нормализацию и позитивную стабилизацию в стране, тем более что антагонизм ежедневно фиксируется новыми фактами репрессий. (Лояльное отношение значительной части беларусов к России усложняет общую ситуацию, заслоняя иногда факт такой поляризации, однако не отменяет его. Характерный кейс: участник протестов, который одновременно лоялен к России. Поэтому важно разбираться с содержанием и генезисом такой лояльности). 

Для нормализации, среди прочего, необходима некая новая идеология, которая могла бы через общее Воображаемое интегрировать общество

Однако у режима нет такой идеологии, в чем, ничтоже сумняшеся, признался сам Лукашенко в беседе с Дугиным. Есть только а-ля шмиттовская геополитическая демаркация «мы с Путиным против Запада», которая во внутренней перспективе требует постоянного поиска и конструирования новых «врагов народа». В целом, диалог Лукашенко и Дугина по этому поводу весьма примечателен. Лукашенко понимает, что нужна идеология, но что «пока ничего не родилось, к сожалению». И далее следует довольно длинное эмфатическое откровение, которое означает, что его позиции как суверена, воображающего себя лидером нации, свойственна перманентная фантомная беременность идеологией. «Выдумать ее нельзя, — заключает он. — Она должна созреть». 

Идеология критически необходима, чтобы сбалансировать террор, как это было при сталинизме. Продолжение репрессий (а также соучастия в войне) неизбежно будет сопровождаться дальнейшей идеологической «накруткой» всех социальных институтов в ключе указанной выше геополитической демаркации. В этой диспозиции Лукашенко никогда не суждено идеологически разродиться, так как весь идейно-пропагандистский ресурс режима будет заточен и потрачен на производство внешних и внутренних врагов.

Однако, насилие без идеологии — довольно гнусное дело, поэтому Лукашенко так фривольно кокетничает с Дугиным, намекая на уместность российской (панславянской? евразийской?) идеологии в «родных пенатах».

Контраст системного злоупотребления насилием со стороны власти (в терминологии ООН: «a consistent pattern of unnecessary or disproportionate use of force, arrests, detention») и массового мирного протеста выявил главный политический вопрос, вокруг которого, собственно, и сформировался антагонизм между режимом и протестным движением. Это вопрос об отношении между властью и законом. Режим трактует этот вопрос в духе шмиттовско-агамбеновской суверенной власти (суверен вправе решать, когда «не до законов»), демсилы требуют восстановления принципа верховенства закона. Не трудно увидеть, что нервом этого антагонизма является как раз проблема насилия.

Государство, со времен Гоббса, мыслится как институт, главная задача которого — обеспечить безопасность для своих граждан. Для этого придумываются законы и устанавливается монопольное право на применение насилия. Впоследствии, чтобы минимизировать риск злоупотребления властью/насилием со стороны правителя, в европейских обществах, помимо принципа верховенства закона, вводится также принцип разделения властей. То есть европейская политическая и правовая культура развивалась в направлении минимизации (риска) применения насилия в обществе: будь то со стороны простых граждан или же со стороны представителей власти. Это объясняет, почему международное сообщество было так потрясено описанным выше контрастом. Он актуализировал и наглядно визуализировал:

цивилизационный водораздел между (условно) домодерным произволом суверена и демократической формой жизни, базирующейся на правах человека. Этот водораздел остается парадигматическим для наших демсил 

Сказанное не противоречит пониманию того, что восстановление законности — прекращение узурпаторского режима — может в итоге осуществиться в результате точечного силового сценария, спланированного людьми (гражданами РБ), имеющими соответствующую квалификацию. Такое понимание было у протестующих еще в 2020 (есть эмпирические доказательства). Равно как было общее понимание и принятие ситуативных спаррингов с омоновцами с целью самозащиты или освобождения кого-то из схваченных протестующих. То есть в этом вопросе крайне важно четко прояснять значение выражений «силовое сопротивление», «силовой сценарий». Что конкретно имеется в виду? Каковы условия предполагаемого применения «силы»? Обозначаются ли, в принципе, какие-то условия и, если да, то кем и на каких основаниях и т.д. 

Появление в Объединенном переходном кабинете представителя по обороне и нацбезопасности, приведшее к новым «силовым» акцентам в публичной риторике демсил, — это не отказ от парадигмы мирной смены власти

В своем самом первом интервью Валерий Сахащик подчеркивает: «Прежде всего хочу быть миротворцем». Надо также обратить внимание на то, с какой настойчивостью он говорит о необходимости продумать правомерность и соответствие международным нормам предполагаемого «силового сценария». Из всего этого совершенно очевидно, что в «силовой» повестке Кабинета речь не идет, например, о стихийном или организованном народном насилии в фэноновском смысле. Напротив, в обсуждении силовых сценариев Кабинет придерживается той же линии в решении вопроса об отношение власти и закона, которая стала определяющей для беларусского протестного движения (верховенство закона и минимизация насилия).